Роман Литван. Прекрасный миг вечности

Том 1

(Роман. М.: Издательство «Ирма», 2001)

...потому что сущность нектара не в

его сладости, а в нашей способности

воспринимать его вкус, ― вот почему

его не находят те, кто его ищет.

Рабиндранат Тагор. Воспоминания

Спасите. Наши. Души.

Владимир Высоцкий

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

14 августа 1946 года Зинаида Корина с матерью и двумя детьми переехала из подмосковного дачного поселка Малаховка, где ее отец имел собственный дом, на постоянное жительство в Москву.

Ее отец умер годом раньше, на другой день после Великой Победы, семидесяти двух лет от роду. Умер от туберкулеза горла, тяжело мучился, не мог есть и говорить, высох весь до последней капли, и его затяжная агония измотала окружающих словно и они все тоже были больны серьезной, неизлечимой болезнью, приучила их к зловещей мысли о близком уходе больного из мира нашего, нам знакомого и привычного, в мир неизвестный, непонятный, недоступный нашему любопытству, и когда Сергей Матвеевич Трутнев, наконец, последний раз вздохнул и после этого уже не дышал, не двигался и из-под его полуприкрытого века выглядывал странно неподвижный зрачок, все близкие вместе с прикосновением к великому ничто, непостижимому разумом человека, стыдясь самих себя и стараясь не встретиться глазами, ощутили неприличное облегчение. И хотя каждый в душе своей, даже самому себе не мог и не хотел в этом признаться, каждый почувствовал это физическое облегчение, и Зинаида, и ее мать, бабушка София, и старшая сестра Лида с мужем-бухгалтером, и их взрослая дочь Фаина, и только дети Зинаиды, малолетние, несмышленные дети, которые не убирали за больным, не вставали к нему ночью, не думали о неизбежном конце, только они, для которых смерть явилась неожиданностью, ужасались самозабвенно, фанатично и от всей души жалели дедушку. Когда им прежде говорили, что дедушка тяжело болен и нужно вести себя тихо, они не понимали. Им говорили, что дедушку нужно жалеть, ему трудно дышать, он мучается от боли; они не понимали этого и не испытывали жалости. Они продолжали заниматься своими делами, у них были свои заботы, и дедушка болел так долго, что им казалось, это так и надо, это и есть жизнь дедушки. А потом вдруг он перестал дышать совсем и лежал неподвижный, страшный, и им сделалось больно и страшно за него, и они не могли взять в толк, зачем он так. И когда они узнали, что теперь дедушка останется таким навсегда, высохшим, неподвижным, бессловесным, бездыханным навсегда, это явилось для них серьезным потрясением. Они приходили на порог дедушкиной комнаты и издали со страхом смотрели на него. Они еще не доросли до понимания того, что злой беды никому не дано избежать, они просто не знали этого, и не провидели, подобно взрослым, в чужой свою собственную судьбу, и их горе и жалость были начисто лишены эгоизма. И все без конца вспоминали, и вспоминали многие годы спустя, как больному сообщили о том, что война закончена, что Германия капитулировала, а он отвел в сторону безразличные глаза, махнул рукою, и его жест означал «мне уже все равно, это вам все надо, все интересно, а мне все все равно...»

А на другой день около трех часов он умер. Его схоронили на малаховском кладбище двенадцатого мая, но еще накануне Зинаида отвезла детей на окраину Москвы, в поселок Подбельского, и оставила их там у родственницы по мужу, тоже Кориной, тоже солдатской вдовы и тоже матери двоих детей. Наталья, так звали родственницу, была вдовой старшего из трех братьев Кориных, имела от него сыновей Бориса и Владимира и жила в комнатушке с одним окном и с дверью, открывающейся в общий длинный коридор довоенного «временного жилого строения», в обиходе называемого бараком.

Бабушка София первая сказала Зинаиде, чтобы она отвезла детей. Зинаида и сама думала, что похороны, закапывание гроба, покойник в доме не для детских глаз и что будет хорошо, если они проведут это время вне дома. Ее беспокоило настроение детей. Так она и бабушка решили. Так она сделала.

С того майского дня сорок пятого года, когда не стало отца, до августовского дня сорок шестого, когда грузовик с деревянными бортами, окрашенными в грязно-зеленый цвет, перевез их из Малаховки в Москву, прошло больше года. Живя целый год на птичьих правах в доме, который по многим причинам не мог считаться ее домом и в котором даже мать, бабушка София, перестала быть главной хозяйкой, а командовала и устанавливала свой порядок старшая сестра, Зинаида постоянно вовлекалась в конфликты, в мелкие, внешне безобидные словопрения, призванные ущемить права ее детей на игру, на детскую шалость, на свободу, беззаботность. Она постоянно испытывала чувство унижения, тем более горького, что она переживала его молча. В конце концов, бабушка, которая все видела и все понимала без слов и болела за внуков не меньше Зинаиды, а кроме того переживала за саму Зинаиду, в неполных тридцать лет оставшуюся вдовой, без жилья, без средств, приняла решение оставить дом старшей дочери Лиде, договориться с ней и ее мужем о небольшой компенсации и купить на эти деньги какую-нибудь комнату. Из всех своих детей бабушка выделяла Зинаиду, ее и умершую девочку Веру любила больше других, а порой категорично заявляла, что только их двоих и любит, потому что «они не в трутневскую породу». Бабушка была моложе Сергея Матвеевича на одиннадцать лет (впрочем, эта разница в годах теперь уже с каждым годом должна была уменьшаться), у них было шесть детей, и пятеро здравствовали поныне. Теплое чувство, испытываемое бабушкой к Зинаиде, было чувство живое и питалось добрым и незлобивым характером дочери, ее спокойной манерой поведения; у них сложились такие отношения, что бабушка могла с ней общаться, как с подругой, как равная с равной, чего никогда не получалось у нее с другими детьми, а о муже и говорить нечего.

Но к умершей девочке Вере бабушка испытывала нежность особого рода, нежность давнюю, сохранившуюся в памяти сердца и отдающую при каждом воспоминании угрызением совести, спазмом в желудке, как при испуге, при внезапном несчастье, и не потому, что та умерла, а потому что за семь лет до смерти, в два годика, она выпала из открытого окна, куда посадила ее Лида, которой было поручено смотреть за сестрой и которая на секунду отвернулась, стукнулась головкой о землю и стала дурочкой. То ли у нее случилось сотрясение мозга, то ли это был воспалительный процесс, который не сумели вылечить тогдашние доктора, неизвестно, но практически всю свою жизнь Вера прожила менингитной дурочкой. Она умерла в двадцать первом году, когда ей было девять лет, столько же, сколько было Лиде в тот год, когда она ее выронила. В год непоправимого несчастья не смерти, увечья у бабушки родился сын, первый мальчишка после четырех девок, и тут же началась война. Вспоминая события того далекого времени, она живо все представляла себе, свои бессонные ночи, кутерьму людскую, связанную с войной, и все равно не могла простить себе ни самого несчастья, ни того, что оно осталось непоправимым. Ей казалось, что она распылила внимание свое, свои силы на ненужные, второстепенные дела, и поэтому главное дело осталось несделанным, а где-то, думала она, были такие средства, и были такие люди, которые могли помочь ее девочке. И бабушка часто думала о вине своей, вспоминала Веру живую, подвижную, с хитрыми глазенками, лепечущую первые слова, Веру здоровую, такую, какой она была еще крошкой и какой она перестала быть после того, как Лида недосмотрела за ней. Вот только что она была умненькой и смышленой маленькой женщиной, а минутой спустя это уже был тупой недоумок. Но такую Веру бабушка не любила вспоминать и не терпела, чтобы другие говорили об этом.

Эти воспоминания и размышления о вине перед умершей девочкой наложили определенный отпечаток на ее лицо, проступили в морщинах, в выражении выцветших глаз, даже в тембре голоса проступала, порой, ее тайная боль. Столько воды утекло, столько произошло событий и в семье, и в огромном мире, дети выросли, умер муж, а она всю воспринимаемую реальность цепляла на ниточки ассоциаций, которые уводили ее память вновь и вновь к тому далекому образу. Она идеализировала этот образ и равняла на него людей и их поступки. Ко дню переезда на новое место бабушка София была еще не старая женщина, крупная, по-мужски ширококостная, сильная физически. Вся ее любовь, привязанность, забота сосредоточились, и по-видимому уже до смерти, на Зинаиде и ее сиротах. Дети Зинаиды, любимой живой дочери Зинаиды, сын Женя, которому только что исполнилось десять лет, и Людмила пяти лет, не были избалованными детьми, но они были нормальные, здоровые дети, порой, шаловливые, порой, не знающие меры. Они чувствовали, что тетя Лида, позабыв свое детство и что такое детство и помня только о недавнем ремонте, новых обоях, покрашенных заново дверях и подоконниках, не считает баловство нормальным и здоровым. И они чувствовали, что только их скорый отъезд заставляет ее сдерживаться и не шипеть на них по каждому поводу. Они не могли понять, почему их двоюродная сестра Фаина, которая закончила десятилетку и готовилась к вступительным экзаменам в институт, тоже забыла свое детство и что такое детство и раздражается по каждому пустяку и, не сдерживаясь, кричит на них. Основой их существования продолжала оставаться ненасытная жажда новых впечатлений, беззаботное впитывание прелестей жизни, они бездумно и естественно требовали и поглощали заботу и любовь, так же, как растения в дедушкином саду бездумно и естественно требовали и поглощали влагу дождя и лучи солнца. И столь же естественно было для бабушки дарить им свою заботу и свою любовь, жалеть их, негодовать на старшую дочь Лиду, вступаться за них, прятать их от наказания, штопать им одежду, припасать для них лакомства, и любить, и любить их так, как может любить только любящая бабушка. Они принимали все это, как само собой разумеющееся, без малейшей благодарности, так же, как они не думали никого благодарить за то, что они дышат и ходят. Бабушка за такое отношение любила внуков, кажется, еще сильнее. Лида, ее муж-бухгалтер и Фаина видели диспропорцию в отношениях, им казалось несправедливым, что бабушка относится к ним хуже, чем к Зинаиде, Жене и Людмиле, будто Лида ей не такая же дочь, а Фаина не такая же внучка, они обижались на бабушку и сильнее озлоблялись против Зинаиды с детьми. И видя это озлобление, бабушка еще более отдалялась от Лиды и ее семьи, и раскол усугублялся. Сюда добавились денежные недоразумения, так как Лида выплатила не всю сумму, о которой договаривались при передаче ей формального права владения домом. И хотя Анатолий, муж Лиды, обещал передать недостающую сумму позднее, процесс отчуждения сделался необратимым. Крупный скандал, который разразился за несколько дней до переезда, не способствовал укреплению взаимных родственных привязанностей.

Зинаида была в семье младшей. Было у нее, кроме Лиды, еще две сестры, одна жила с семьею в Кисловодске, другая, одинокая, врач по специальности, жила в Москве, в жактовской, как тогда говорили, квартире, в небольшой, мрачной комнате, но с водопроводом, с ванной, с паровым отоплением и газом. Был брат Матвей, он в декабре сорок пятого года демобилизовался и сразу же после Нового года занял солидный пост директора крупной автобазы. Он-то и прислал в день переезда грузовую машину.

— Позаботился об нас Мотя, дай ему Бог здоровья, — сказала бабушка. — Отчего он сам не приехал?

— Занятый он сегодня, — сказал шофер. — Дела... Вчера позвал меня к себе и говорит: поедешь, говорит, в Малаховку, помоги там, чтобы...

Сестру и племянников проводить не приехал, подумала бабушка. Себя она в расчет не принимала. Она остановилась в тени подтянутого кверху клена. Утреннее солнце стояло невысоко, его лучи еще не набрали силу. Бабушка увидела росу на траве и на цветах и ощутила, как здесь, под тенью клена, прохладно и влажно. Она протянула руку и потрогала шероховатый ствол. Мог бы приехать, подумала она, не каждый день переезжают. Дела... Большой человек... А ведь ему сейчас ровно двадцать пять лет, подумала она о клене. Поселились... да, в двадцать первом... двадцать пять лет ровно. Отец принес саженец и посадил. «Примется, сказал, — стоять нашему дому. Не примется — не стоять». Какое вымахало дерево, подумала она. А был кустик. И она вспомнила, как первые годы следила, чтобы кустик поливали водой, чтобы он не засох. И Вера, ее умершая девочка... Да, Веры уже не было к тому времени.

Она вспомнила, как сын Мотя на второй день привел компанию мальчишек, и они построили голубятню за домом. Да, целая банда заявилась к нам во двор, подумала она. Но у нас они никогда ничего не трогали... Большой человек... Гоняли голубей. Угоняли, и у них тоже угоняли. Драки, банда на банду... Ее ладонь прикасалась к неровностям коры, и это была живая кора живого клена. Бабушка следила за тем, какое приятное ощущение испытывает ее ладонь от соприкосновения с деревом и как ощущение расслабленности и покоя передается вверх по руке и разливается по телу. Жаль, подумала она. Очень, очень жалко. И обидно, ах, как обидно расставаться с домом, с обжитым местом, с людьми вокруг. Жаль... Щемит сердце, ноет... Бог с ним, пройдет. Покоя нет. Нет больше покоя, только ладони все еще приятно. Приятно гладить ствол дерева. Все знакомые, про всех все знаю, кто ворюга, кто сплетник и с ним нужно ухо держать востро, кто хороший человек... С нетерпением ждали отъезда. Мечтали и ждали отъезда. Отъезд, вот он, сели и поехали, вещей-то почти нет. Да нет, наберется, одежда, постели, мало ли чего. Скарбу наберется. Наберется... Жаль... Мечтали о том, как бы уехать поскорей, и о том, как и что будет в новом доме. Обидно. Занятый он... Дела... Если бы ты знала, девочка моя, обратилась она к Вере, как жутко, как тоскливо от неизвестности и от обиды. Ей сделалось очень тоскливо в ту минуту и страшно, не за себя, за дочь и за внуков. Внуки еще не начали жить. Жизнь имеет много граней, она полна коварства, и много ловушек припасено у нее для человека. Как научить их, как защитить их от плохого? Как могу я, безграмотная старуха, научить их?

— Мама, — сказала Зинаида, — погляди, что там опять Людмила наделала. Лида недовольна, не знаю чем, я не поняла. — Она вместе с шофером сносила по ступенькам крыльца кухонный столик. Женя шел сбоку и придерживал незакрепленную дверцу, чтобы та не цеплялась по дороге. — Поставим здесь.

— Нет, — сказал Женя, — понесем сразу в машину. Так мы до завтра не уедем.

— Уедем. Успокойся, — сказала Зинаида, ее голос прозвучал сухо и недоброжелательно, и Женя подумал, отчего это она, он помогает, старается, и он ничем не заслужил плохого обращения.

— Сначала все сложим в кучу, — сказал шофер. — Сложим все, приглядимся, решим, что куда укладывать. Это не простое дело. Ехать не близко, надо так уложить, чтобы не растрясло по дороге. А то как бы не наделать черепков. Опять же посадочные места... Кто едет?

— Мама с детьми поедут в кабине. А я сяду наверху, — сказала Зинаида.

— Я с тобой в кузове, можно? — сказал Женя.

— Без тебя решим. Успокойся.

Странно, подумал Женя, чего с ней сегодня? Это было совсем непохоже на нее.

— Ладно, будем работать, — примирительно сказал шофер. — По ходу дела разберемся.

— Ну, что там? — спросила Зинаида.

— Та-а, — сказала бабушка, как всегда при волнующих обстоятельствах переходя на малороссийский говор. — Пустяки все это, несуразица. Нема ей забот, Лиде, так она их выдумывает.

— Что ты натворила опять? — спросила Зинаида.

— Ничего, — сказала Людмила. — Я рисовала мышку, а у меня получился зайчик.

— На чем рисовала?

— Та ладно тебе приставать к дитенку, — сказала бабушка напевно. — Нехай во дворе гуляет. Давай соберемся скорей. Пока доедем, а там надо все устраивать, до ночи будем...

— На чем ты рисовала?

— А там. На стенке.

— На обоях?

Людмила наморщила лоб и пожала плечами.

— Отодрать бы тебя! — со злостью сказала Зинаида. О, Господи, подумала она, чего это я на них? За что?.. За что мне такая удача? Бедная мама, подумала она. Детишки мои... Откуда эта тяжесть? Непонятно, ведь так ждали, думали, радостней дня не бывает. Не могли дождаться, когда в свой собственный дом поедем. И вот такое чувство... Такое чувство... Страшно. Лучше не думать. Все живут, и мы жить будем. Работу я найду. Все наладится. Заживем. Кругом люди. В войну я с ними с двумя управилась, выжили, не пропали. Милочке года не было. Будем жить-поживать... Ах, мама, мама моя. И сказать ничего не скажешь.

Лида открыла наружную дверь и держала ее. Муж Лиды Анатолий и шофер выносили старый дедушкин диван.

— На ребро давай!.. Полнее на ребро! — сказал шофер. — На себя прими, обратно, обратно, говорю!.. Так...

— Ну-ка давай, — сказал Анатолий.

— Давай, давай!.. Жми на газ!.. — Они застряли в проходе. — Будь здоров кушеточка. Меньше пяти пудов не потянет.

— Мама, возьми. — Фаина поверх дивана передала Лиде один, затем другой валик. Оба валика, так же, как и диван, были обтянуты черным дерматином. Лида спустила валики торцом на траву, и когда она нагибала свое грузное тело, вытягивала короткие жирные руки, юбка поднялась на толстой заднице, и Женя, стоя внизу, под крыльцом, отвел в сторону глаза.

Ну и ну, подумал Женя. Ему начинало казаться, что сборы будут продолжаться до бесконечности, и отъезд никогда не состоится. Его не мучили никакие страхи, и никакие сомнения, связанные с будущим, не омрачали его радостного нетерпения. Он был полон радужных надежд. Он не замечал упадка настроения бабушки и мамы, уровень его настроения был необыкновенно высокий, он ехал жить в столицу, в большой город с большими домами, с широкими улицами, вымощенными булыжником или асфальтом, с трамваями и троллейбусами, и люди там тоже, несомненно, особенные, не такие, как в этой деревне Малаховке. В его сознании бродили неясные мечты, которые он не пытался конкретизировать. Он ничего не планировал, отвлеченная надежда делала его бодрым и счастливым. Он жаждал новых встреч и впечатлений, познания новых сторон жизни, качественно отличных от того, что имелось здесь, в Малаховке, где автомобиль можно было увидеть не каждый день и где по пыльной улице бродили куры и гуси, а десятилетка находилась за линией, и всего-то в ней было два этажа. Мимолетная грусть расставания с Малаховкой, где все было знакомо и где оставались многочисленные друзья, заслонялась предстоящими великими переменами, взлетом в такие сферы, откуда откроются горизонты, сегодня невидимые и неизвестные.

К нему подошла Людмила.

— Женька, что я тебе скажу.

— Ну, что ты мне скажешь? — Он пристально поглядел на нее, прикидывая, стоит ли разыграть ее. Он испытывал двойственное чувство к этой маленькой стяжательнице. Было в ее характере что-то такое, что нельзя было оправдать детским возрастом. Он смутно угадывал, что здесь не в возрасте дело, что таков ее характер по сути своей и что такая она, а может еще хуже, будет и всегда в будущем. И все-таки вместе с чувством настороженности он испытывал к ней подлинную нежность.

— У тети Лиды, — шепотом сказала Людмила, — авоська яблок. Полная авоська. Яблоки вот такие, красные. Нам.

— Красные яблоки невкусные, — сказал Женя.

Людмила рассмеялась.

— Это хорошо, если тебе не понравятся.

— Почему хорошо?

— А мне подольше хватит.

— Милка, ты фрукт. Только не яблоко, а гнилая картофелина.

— Я бабушке расскажу про тебя.

— Валяй, говори. А я расскажу Игане, какая ты жадина, и он разлюбит тебя. Жадных все не любят.

— Я не жадная. Ты сам жадный, — в полный голос прокричала Людмила.

— Жадина — говядина... Жадина — говядина...

— Я не жадная!.. А ты... ты — дурак!

— От дуры слышу.

— Дурак!.. дурак!.. Я тебя ненавижу! И твоего Иганю ненавижу!

— Ну, чего вы опять, как на базаре, делите? — спросила Фаина из окна. — Женя, ведь ты мальчик, — сказала она, возбуждаясь и негодуя, — зачем ты к ней пристаешь? Нельзя быть злым. Надо быть справедливым.

Женя мысленно выругался. Только что выросла, подумал он, и уже рассуждает, как взрослая. Такая же нудная. И жирная. И тухлым от нее воняет. Он сразу вспомнил двоюродного брата Бориса, сына тети Наташи. Вот человек, тоже вырос и десять классов закончил, и в институт поступает. В иняз?.. Да. Иностранные языкú. Или языки? Надо узнать... Борис много двигался, не уставал со мной, не корчил умирающую физиономию. «Ах, ах, ах, я уже без сил... Они мне действуют на нервы... Ах, у меня страшно болит голова», мысленно передразнил он Фаину. Тьфу!.. Борис был энергичный, он с удовольствием участвовал в возне малышей и хохотал громче всех.

— Да кто ее трогает? — сказал он Фаине.

Людмила ушла к забору и стала там обирать спелую малину. Взрослые занимались вещами. Пришел сосед, и с его помощью дедушкин диван был установлен в кузове. За воротами показался Иганя, рядом с ним — оба брата Захаровы и еще несколько жениных друзей. Женя направился к ним. Две соседки вошли во двор, поздоровались и сели на скамью у садового столика.

— Желаем счастья...

— ...обосноваться на новом месте.

— Не забывайте нас... Не поминайте лихом... Счастье... счастье... Здоровье...

Ну, ничего, подумала Фаина. Еще час, и эта кутерьма закончится. Станет тихо. Через два дня экзамен, буду готовиться. Никто не будет мешать мне заниматься. Уедут. И пусть. Давно надо было. Целый день крики, беготня. Противные, главное, лезут всюду, ничего нельзя положить. Киселя стакан спокойно нельзя выпить.

дальше >>

________________________________________________________

©  Роман Литван 1989―2001 и 2004

Разрешена перепечатка текстов для некоммерческих целей

и с обязательной ссылкой на автора.

 

Рейтинг@Mail.ru Rambler's
      Top100